Сколько раз совершал я эту прогулку? Сотни? Тысячи? Брел, не спеша, по выщербленным плитам набережной, вглядывался в мелкую рябь реки, в такие знакомые, в такие привычные фасады. Каждый балкон, каждый пилястр был на своем месте, и впечатление от этой прогулки как бы размывалось и заштриховывалось – я смотрел и не видел, вглядывался и, погруженный в свои мысли, проходил мимо.
И вот однажды я прочитал стихи, которые вернули мне всю полноту этого несравненного петербургского впечатления:
Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,
У стриженых лип на виду,
Глотая туманный и стойкий
Бензинный угар на ходу,
Меж Марсовым полем и садом
Михайловским, мимо былых
Конюшен, широким обхватом
Державших лошадок лихих.
……………………………………
Потом через Невский, с разбегу,
Все прямо, не глядя назад,
Пойдем, заглядевшись на реку
И Строганов яркий фасад,
Пойдем, словно кто-то однажды
Уехал иль вывезен был
И умер от горя и жажды
Без этих колонн и перил.
Стихи эти написал Александр Кушнер, и они стали для меня одной из последних страничек петербургской поэзии. Если составить перечень поэтов Петербурга, он уйдет в XVIII век к Тредиаковскому, включит в себя почти все дорогие нам имена русской поэтической классики, выведет в новое время, дойдет до последних дней.
Поэзия создала Петербург, также как и его зодчие и скульпторы, мыслители и художники. Особенно это относится к петербургским символам, а что может бытьсимволичнее в Петербурге, чем Медный Всадник? Вознесшийся над Невой Основатель города стал главным действующим лицом петербургской поэзии. Началось это с Пушкина, и всякий раз, когда лучшие поэты России вглядывались в Судьбу и Время,они обращались к Медному Всаднику.
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О, мощный властелин Судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Прошло почти три четверти века, и другой поэт, Иннокентий Анненский,предсказал грядущие катастрофы, пытаясь разгадать, что же случилось, ивновь обращается к фальконетовскому монументу, к Медному Всаднику.
А что было у нас на земле?
Чем вознесся орел наш двуглавый?
В темных лаврах гигант на скале
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что он был грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал:
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
Ни цветов, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни грез, ни улыбки!
Только камни из мерзлых пустынь,
Да сознанье проклятой ошибки.
Но в эту же эпоху пишется другое стихотворение,тоже о Медном Всаднике, где тоже чувствуются катастрофические отблески огня на бронзе. В нем больше
экстаза и открытой души и, может быть, веры в то, что Основатель спасет свой город и свою империю.
Он спит, пока закат румян,
И сонно розовеют латы,
И с тихим свистом сквозь туман
Глядится Змей, копытом сжатый.
Сойдут глухие вечера.
Змей расклубится над домами,
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.
……………………………………
Он будет город свой беречь
И, заалев перед денницей,
В руке простертой вспыхнет меч
Над затихающей столицей.
Вспомнив эти стихи Александра Блока, продолжим нашу прогулку, минуем памятник Петру и выйдем на набережную Невы.
И перенесемся мысленно в 1913 год,последний спокойный год императорской России.
Вот в яркий зимний день мы опираемся на гранитный парапет и оглядываемпространство между Николаевским и Дворцовым мостами.
Слева на желтой плоскостиСената и Синода выгибается прекрасная арка, прямо перед нашими глазами –Академия художеств, Румянцевский сквер, Двенадцать коллегий, Кунсткамера,Ростральные колонны. За ними золотится шпиль Петропавловской крепости, густеет зимняя синева над Петроградской стороной. Описав великолепную дугу, взгляд возвращается назад к Адмиралтейству и к грозно темнеющему на снегу МедномуВсаднику.
Итак, 1913 год. Автомобили еще редки, снег ослепительно бел, еще горят наплощадях в большие морозы костры, около которых отогреваются извозчики, а поройи прохожие. Но давайте предпочтем нашей прозе стихи, так чудесно вместившие в себя все это — «Петербургские строфы» Осипа Мандельштама:
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, — как броненосец в доке, —
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади Сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…
И вот наша прогулка перевалила уже за середину. Пойдемте же вдоль Невы к Дворцовому мосту, шепча про себя петербургские стихи, все подряд, что приходятна память, – Зинаиду Гиппиус, Михаила Кузмина, Николая Гумилева, Анну Ахматову.
Да, особенно Ахматову, такого тонкого и пронзительного, такого неотступного поэта Петербурга. Вот как раз на противоположном берегу Невы виден нам дворец Меншикова. И как тут не вспомнить, что Ахматова когда-то уже сказала об этом.
Cadran solaire на Меншиковом доме.
Подняв волну, проходит пароход.
О, есть ли что на свете мне знакомей,
Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!
Как щелочка, чернеет переулок.
Садятся воробьи на провода.
У наизусть затверженных прогулок
Соленый привкус – тоже не беда.
Вот мы и прошли Адмиралтейскую набережную, под ногами Дворцовый мост, а за ним Васильевский остров. Это самое сердце Петербурга, отсюда все как на ладони– дворцы и кораблестроительные краны над стрелкой, Ростральные колонны,Петропавловская крепость, расплывчатые дымные очертания над заводами и фабриками Выборгской стороны. Здесь приходит на память весь великий петербургский миф и все, что случилось с тобой в этом городе. И думаешь о том,каким даром судьбы была твоя причастность и к этому пейзажу, и к этой истории. И чувствуешь себя пожизненно, необоримо связанным с каждой гранитной плитой подногами, с каждым именем в цепи твоих предшественников. И становится ясно, чтоименно здесь эта цепь разомкнулась и включила в себя и твое малое звено, — бытьможет, главное, что удалось тебе сказать в жизни.
Но когда я иду на Васильевский остров
И гляжу, как задымлено невское небо,
И все тот же, все тот же огромный подросток
С перепутанной манией дела и гнева.
Объявляю себя военнопленным,
Припаду к сапогам своего конвоя,
Чтобы вечером обыкновеннолетним
Одному за всех поминать былое.
Теперь уже Нева за спиной, и надо пройти еще несколько шагов по Васильевскому острову и подойти к одному из самых прекрасных и соразмерных зданий Петербурга. Вот он – двойной ряд колонн и широкий гранитный стилобат спокатыми въездами. Это здание петербургской биржи, гениально созданное Тома деТомоном. И соглашаешься с поэтом в том, что один вид Биржи, одно твоеприсутствие здесь может сделать тебя счастливым.
В былые дни и я пережидал
Холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это – Божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
И я когда-то счастлив…
Повторяя стихи Иосифа Бродского, углубимся в василеостровские линии и будемуходить все дальше и дальше к балтийскому взморью, вслушиваясь в трагические ипрекрасные стихи, сопутствующие нам от колыбели до гроба, порожденные единственным в мире, великим, ни с чем не сравнимым городом.
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
Я впотьмах не найду,
Между выцветших линий
На асфальт упаду.
И вот я снова стою перед аркой – аркой Новой Голландии – на противоположном берегу Мойки. Белые ночи на исходе, сумрак сгустился до лиловато-серых тонов с вкраплениями перламутра. И ни одного человека поблизости. Набережная пустынна,и арка Новой Голландии кажется воротами, ведущими на необитаемый остров, где сам ты рискуешь стать Робинзоном и Пятницей в одном лице.
Я не знаю никого, ни одного человека, который побывал бы там, за Аркой. Нобыть может там Парадиз, новые Елисейские поля, и там собираются не тела, адуши. И души, конечно же, узнают друг друга. Стоит только лишь проплыть под этой аркой.
И душа за каналом,
За каналом вы ждите меня,
В этом дымном и алом,
Душном свете кляните меня…
И вот рассвело. Пойдем-ка в сторону Пряжки, но не по набережной, а дворами.Руинами охристого цвета стоят здесь бывшие великокняжеские дворцы, облупленныеи потемневшие. Если пройти во внутренние дворы, то развалины еще страшнее,мистичнее, ужаснее. Столетние кучи мусора доходят до второго этажа. И опять никого, кроме кошек трехцветных какой-то диковинной петербургской породы. Вот этот десятиметровый дуплистый дуб — говорят, сейчас самое старое дерево Петербурга. Еще один двор, и еще, и выход на Английский проспект через калитку бывшего голландского посольства. Отсюда направо, перейдем через Мойку и мимоограды дворца Бобринских выйдем на Неву. По левую руку останется Адмиралтейский завод, в годы моей молодости – завод имени Андре Марти.
Узкая, долгая, темная тень – Галерная улица. Я прожил на ней двадцать лет. В те времена она называлась Красной. И вот, наконец, Нева. У набережной – баржи,сухогрузы, буксиры и огромный океанский корабль, шестипалубный, бело-голубой.Порт приписки – Стокгольм, называется – Королевский Одиссей.
Это уже Петербург новейшего времени. Темно-синие шатры, под ними — пластиковые столики и стулья. Торгуют пивом Туборг, торгуют немецкимисардельками, поддельными американскими сигаретами, произведенными где-то в Польше. Морской клуб пестреет рекламой бара, расположенного здесь же, на первом этаже.
У тротуара – подержанные иномарки всех видов, чуть ли не автомобильныймузей. На этом хорьхе, может быть, катался Геринг, на этом паккарде — Киров или Сталин. У Медного Всадника ранние лотошники уже раскладывают товар, одинаковый во все времена. Политические ваньки- встаньки — Ельцин, Горбачев, Путин, якобы палехские шкатулки, армейское обмундирование, кроличьи и кошачьи шапки.
Постоим у Медного Всадника. И мимо Исаакиевского собора выйдем на Невский.Вот и часовой магазин Буре – один из очень немногих магазинов, что остались на своем месте с дореволюционных времен. А вот и память о нашей советской молодости – «лягушатник», то самое кафе-мороженое, куда мы водили своих девушек. В одном доме с ним был магазин Галстуки, все галстуки в нем были в одну цену – рубль сорок. Дом книги, где в 1956 году я познакомился с Михаилом Михайловичем Зощенко. И он пригласил меня: «Зайдите ко мне домой на следующейнеделе, в два часа». И я пришел вместе с лучшим прозаиком моего поколения Виктором Голявкиным.
И Голявкин тоже умер.
И Бродский.
И Довлатов.
И Олег Григорьев.
И Борис Понизовский.
И Игорь Долиняк.
И Глеб Семенов.
И Давид Дар.
И Виктор Кривулин.
И Нонна Слепакова.
И…
Сверкают магазины, витрины Невского пускают солнечные зайчики. Надо спешить,а то зашел бы я к друзьям, живущим прямо по этому пути. Вот в этом доме живет Валерий Попов, он переехал в квартиру, которую когда-то занимала Ирина Одоевцева. Вот Дом книги. Здесь у прилавка отдела поэзии мы встречалисьдесятилетиями. Люся Левина была хозяйкой отдела, она и сейчас там, на втором этаже. Вот кафе Норд. Мы утверждали, что здесь лучшие пирожные в мире. На зеленых плюшевых овальных диванах стояли фарфоровые белые медведи, кофе готовили по-варшавски, — кажется, теперь такого кофе не получить. А рядом, наступеньках, где нынче ресторан Нева, располагалось кафе Квиссисана, и здесьтени Мандельштама и Ахматовой, Зощенко и Тынянова. Переходим Садовую. Вся эталевая сторона Невского – от Садовой до Восстания – в годы моей молодости называлась бродом (от слова Бродвей). Здесь по вечерам бродили стиляги и фарцовщики. К полуночи они оседали в ресторанах – Кавказском, Восточном, накрыше гостиницы Европейская. Я помню их только по кличкам – Стальной, Железный,Хряпа. Здесь я купил свои первые нейлоновые носки западно-германского производства. У фарцы это называлось бундес. Ботинки назывались колеса. Пиджак– клифт. Костюм – сьют. А какие были девушки! Люля Иоффе, Жанна Банчковская,Аврора Филиппова.
Кстати, люди ныне в Петербурге одеты нарядно, не то, что прежде, когда среди серой толпы редко можно было увидеть что-то яркое, необычное и элегантное. Нет,сказать по совести, Невский выглядит хорошо, только вот мало знакомых лиц, всебольше молодые – энергичные, спешащие по своим делам. А вот дом, во дворекоторого была квартира Андрея Битова. Кого я только не встречал здесь! Рубцоваи Кожинова, Олега Григорьева и Бродского.
Банки, рестораны, магазины, отели. Вот и Елисеевский, который снится мне темнотой зеркал. На Комедии – театре Акимова – афиша. Ни одной знакомой фамилии.
Если взглянуть с Аничкова моста направо, виден Толстовский дом, во флигелекоторого я прожил последние пятнадцать лет своей ленинградской жизни. Этотфлигель снесли. За Толстовским домом, на углу Щербакова переулка, – моя школаномер двести шесть. За ней – Чернышев мост с башнями и цепями.
А вот и Аничков дворец, всем известный как дворец пионеров, куда я ходил в шахматный кружок к гроссмейстеру Борису Спасскому.
Если повернуть налево, два шага – и Фонтанный дом с гербом Шереметевых, накотором написано Бог сохраняет все. Теперь там Ахматовский музей. Все-таки отПетербурга осталась петербургская поэзия.
На углу Троицкой улицы, напротив брода, был лучший в городе рыбный магазин,сто граммов зернис- той икры (иногда даже салфеточной) стоили восемнадцать рублей. Но сто граммов – это совсем немало.
Комиссионный магазин около кинотеатра Колизей. На первом этаже – одежда, навтором – картины, рисунки, антиквариат. Я часто заходил туда вместе с одним извеличайших коллекционеров советской империи Соломоном Шустером.
Он тоже умер.
За углом на Пушкинской была квартира братьев Штейнбергов. Там бывал Яша Виньковецкий (повесился в эмиграции, в США), Глеб Горбовский, Саша Кушнер, Серёжа Вольф –они живы. И вот вокзал. Сотни раз преодолевал я это расстояние в 651 километр –Москва-Петербург и Петербург-Москва. Почти всегда на Красной стреле 11.55 или11.59.
Промчавшись «Красною стрелой»
Я поглядел в окно с тоской.
Лежала невская заря,
Как жизнь, убитая зазря.
Десять минут до моего поезда. Оглянуться назад на Адмиралтейскую иглу, насиренево- перламутровый туман над великим городом. Это он стоит. Это мыпроходим. Чтобы закончить все это, процитирую еще две строчки из петербургской поэзии:
На земле была одна столица,
Остальные – просто города.
Отправить ответ